Неточные совпадения
Латынь
из моды
вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в
памяти своей.
«Поярков», — признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в
памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто
из них может строить баррикаду? Из-за угла
вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади:
из улиц торопливо
выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в
памяти знакомое, вычитанное
из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Он
вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней
из угла в угол, думая о том, как легко исчезает
из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в
памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка
вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в
памяти, два-три лица, а четвертое лицо
выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха —
выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть
из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая сначала линючим ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше; июньская кровь ее размыла, и тут-то раздраженному народу поставили вопрос о президенте. Ответом на него
вышел из щели, протирая заспанные глаза, Людовик-Наполеон, забравший все в руки, то есть и мещан, которые воображали по старой
памяти, что он будет царствовать, а они — править.
Блаженной
памяти твой батюшка
из докторских рук не
выхаживал; а государыня матушка твоя, направляя тебя на свой благочестивый путь, нашла уже тебе женишка, заслуженного старика генерала, и спешит тебя выдать замуж для того только, чтобы не сделать с тобой визита воспитательному дому.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не
выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на
память его теплая расположенность к ней и хлопоты о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать
из такого положения?» — думала Полинька и
вышла немножко погулять.
Очевидно, у вас
из памяти не
выходили старинные громадные амбразуры времен д'Артаньяна и Вобановских укреплений.
Особенно не
выходит у меня
из памяти один отцеубийца. […один отцеубийца…
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить
из памяти. А в то время, когда я впервые встретил учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми земли. Почти каждый
из них судился, сидел в тюрьме, был
высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
С стесненным, переполненным слезами сердцем я хотел уже
выйти из хаты, как вдруг мое внимание привлек яркий предмет, очевидно, нарочно повешенный на угол оконной рамы. Это была нитка дешевых красных бус, известных в Полесье под названием «кораллов», — единственная вещь, которая осталась мне на
память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви.
Дни два ему нездоровилось, на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой, пустили ему кровь, он пришел в себя, был в полной
памяти, простился с детьми, которые молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго с любовью смотрел на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог
из него
выйти… да, видно, старик дядя лучше знал…
Однако ж, кажется, я увлекся в политико-экономическую сферу, которая в письмах к родственникам неуместна… Что делать! такова уж слабость моя! Сколько раз я сам себе говорил: надо построже за собой смотреть! Ну, и смотришь, да проку как-то мало
из этого самонаблюдения
выходит. Стар я и болтлив становлюсь. Да и старинные предания в свежей
памяти, так что хоть и знаешь, что нынче свободно, а все как будто не верится. Вот и стараешься болтовней след замести.
Лебедев. А ничего… Слушают да пьют себе. Раз, впрочем, я его на дуэль вызвал… дядю-то родного. Из-за Бэкона
вышло. Помню, сидел я, дай бог
память, вот так, как Матвей, а дядя с покойным Герасимом Нилычем стояли вот тут, примерно, где Николаша… Ну-с, Герасим Нилыч и задает, братец ты мой, вопрос…
Бабушка знала, что дочь ее изображается вдвоем, рядом с очень милою и скромною девушкой, которая потом
вышла замуж за одного
из князей Щербатовых и оставила до сих пор по себе превосходную
память.
Лидия. Я считаю себя опозоренной, что
вышла за него. Мне надо, чтоб всякая
память о нем изгладилась
из моего воображения. Я бросила бы ему все его подарки, если б они не были так драгоценны. Я их велела все переделать, чтоб они не имели прежней формы.
Несомненные чему признаки
из нижеследующего явствуют: во-1-х, оный злокачественный дворянин начал
выходить часто
из своих покоев, чего прежде никогда, по причине своей лености и гнусной тучности тела, не предпринимал; во-2-х, в людской его, примыкающей о самый забор, ограждающий мою собственную, полученную мною от покойного родителя моего, блаженной
памяти Ивана, Онисиева сына, Перерепенка, землю, ежедневно и в необычайной продолжительности горит свет, что уже явное есть к тому доказательство, ибо до сего, по скаредной его скупости, всегда не только сальная свеча, но даже каганец был потушаем.
— Эхва, у меня
из памяти-то
вышла могилка дяди Андрея! — воскликнул он, снимая шляпу и крестясь набожно. — Дорога-то вот тут же и сворачивает в город… на Закуряево… Эх, совсем запамятовал, чуть было с пути не сбился!
Пришли мне на
память слова Ельцовой, что я не гожусь для ее Веры… «Стало быть, ты годился», — подумал я, сызбока посматривая на Приимкова. Он у меня пробыл несколько часов. Он очень хороший, милый малый, так скромно говорит, так добродушно смотрит; его нельзя не полюбить… но умственные способности его не развились с тех пор, как мы его знали. Я непременно к нему поеду, может быть, завтра же. Чрезвычайно любопытно мне посмотреть, что такое
вышло из Веры Николаевны?
Она обернулась, улыбаясь, кивнула ему головою и
вышла из комнаты. Ордынов слышал, как она вошла к Мурину; он затаил дыхание, прислушиваясь; но ни звука не услышал он более. Старик молчал или, может быть, опять был без
памяти… Он хотел было идти к ней туда, но ноги его подкашивались… Он ослабел и присел на постели…
Сегодня вода плывёт спокойно, но — теперь лето, работать нечего, и сила реки пропадает бесполезно; осенью, в дожди, она станет непокорной и опасной, требуя непрерывного внимания к своим капризам; весною —
выйдет из берегов, зальёт всё вокруг мутной холодной водой и начнёт тихонько, настойчиво ломать, размывать плотину. Уже не однажды на
памяти Николая она грозила разорением, заставляя непрерывно работать дни и ночи, чтобы побороть её неразумную силу.
Когда же все было готово и мужики уже держали вожжи в руках и ждали только слова: «С богом!», Герасим
вышел из своей каморки, приблизился к Татьяне и подарил ей на
память красный бумажный платок, купленный им для нее же с год тому назад.
Но девочка не
выходила из его
памяти, и думалось: «Что с ней теперь?
Красавица проснулась на заре
И нежилась на ложе томной лени.
Но дивный сон, но милый Гавриил
Из памяти ее не
выходил.
Царя небес пленить она хотела,
Его слова приятны были ей,
И перед ним она благоговела, —
Но Гавриил казался ей милей…
Так иногда супругу генерала
Затянутый прельщает адъютант.
Что делать нам? судьба так приказала, —
Согласны в том невежда и педант.
Тогда смутили его эти слова, не
выходили они и теперь
из памяти.
Хоть добр и ласков до него казался, а
из памяти Алексея не
выходит таинственный голос, предсказавший ему гибель от руки Патапа Максимыча.
Запустело место, где жил отец Софонтий, куда сходились на соборы не только отцы с Керженца и со всего Чернораменья, но даже
из дальних мест,
из самой зарубежной Ветки. Запустело место, откуда
выходили рьяные проповедники «древлего благочестия» в Прикамские леса, на Уральские бугры и в дальнюю Сибирь… «Кержаками» доныне в тех местах старообрядцев зовут, в
память того, что зашли они туда с Керженца,
из скитов Софонтьева согласия.
Дó смерти не
выйдет из их
памяти, как молодыми белицами они во честных обителях житие провождали.
Оправясь от болезни, Матренушка твердо решилась исполнить данный обет. Верила, что этим только обетом избавилась она от страшных мук, от грозившей смерти, от адских мучений, которые так щедро сулила ей мать Платонида. Чтение Книги о старчестве, патериков и Лимонаря окончательно утвердили ее в решимости посвятить себя Богу и суровыми подвигами иночества умилосердить прогневанного ее грехопадением Господа… Ад и муки его не
выходили из ее
памяти…
Я забыл ее хорошие глаза, которые день и ночь не
выходили из моей
памяти, ее добрую улыбку, мелодичный голос…
Иванушку взял в дети, обучил его грамоте, стал и к старым книгам его приохачивать. Хотелось Герасиму, чтоб
из племянника
вышел толковый, знающий старинщик, и был бы он ему в торговле за правую руку. Мальчик был острый, умен, речист,
память на редкость. Сытей хлеба стали ему книги; еще семнадцати лет не минуло Иванушке, а он уж был таким сильным начетчиком, что, ежели кто не гораздо боек в Писании, — лучше с ним и не связывайся, в пух и прах такого загоняет малец.
Дуня ни одним словом не отзывалась ей — все еще не
выходило у нее
из памяти недавнее виденье…
Муж заплакал, священник прошел в дверь, старушка все еще была без
памяти, и в первой комнате стало совершенно тихо. Чрез пять минут священник
вышел из двери и, сняв епитрахиль, оправил волосы.
Я боялся не только встать, но даже пошевельнуться, а меж тем лунный свет все становился слабее, и видение темнело и меркло и словно переносилось со стены внутрь души моей: я стал припоминать, как я был неправ против матери; как я тяготился даже ее чистотою и неотступным ко мне вниманием, — словом, как мне хотелось
выйти из-под ее опеки, и… мне вдруг показалось, что я из-под нее
вышел, что матери моей более нет во всем ее существе, а она остается только в моей
памяти, в моем сознании и в моем сердце.
Вся картина этого суда, скудная публика, полиция, молодые адвокаты, с которыми я
выходил из заседания, их разговоры и даже шутки, мало подходившие к такому трагическому моменту, — все это еще сохранилось в
памяти в красках и образах. И весь пустой, казарменный Версаль, где тогда палата заседала в бывшем придворном театре времен Людовиков.
Раза два-три
выходили"осечки". Вскочит мальчуган, начнет и напутает; класс тихо засмеется. Учитель сейчас остановит. Одна девочка и два мальчика отличались
памятью: повторяли отрывки
из басен Крылова в три-четыре стиха. Тасю это очень заняло. Она тихо спросила у Рубцова, когда он пододвинулся к их окну...
Если мы
выходили с какого-нибудь спектакля, особенно
из оперы, можно было пари держать, что одна и та же ария понравилась нам больше других и засела сильнее в нашу
память.